стр. 324
Нурмин.
О НОВОЙ КНИГЕ В. Г. КОРОЛЕНКО.
Владимир Короленко. "История моего современника". Том второй. Часть третья, четвертая и пятая. Книгоизд. "Задруга", 1920 г., 220 стр.).
Первая и вторая части "Истории моего современника", как известно, были сначала напечатаны в "Русском Богатстве"; затем вышли в виде литературного приложения к "Ниве" и отдельным томом в издании "Задруги". Третья, четвертая и пятая части появляются в сов. России впервые. Правда, в Одессе в 1918 году в период господства немцев второй том "Истории" уже появлялся в печати, но вышел в сокращенном и урезанном виде. Во всяком случае русский читатель с одесским изданием незнаком, да и теперь книга В. Г. Короленко до него почти не дошла, так как выпущена "Задругой" только в количестве 10.000 экземпляров.
В библиографической заметке трудно дать представление об этом прекрасном художественном осколке старого литературного мира, уже отошедшего в прошлое. Эта книга последнего из могикан, современная памятка о лучших временах нашего художественного слова и о героических днях русской интеллигенции, полной всяческих иллюзий, но и идеализма горячей веры в народ и протеста против социальной несправедливости.
Пред читателем - период 70-х годов, когда широкие круги учащейся молодежи и интеллигенции - в том числе и Владимир Галактионович Короленко - были захвачены
стр. 325
и увлечены потоком революционного народничества. Об этом периоде В. Г. Короленко пишет:
- Теперь нетрудно подвести итоги и той моральной правде, которую, впрочем, многие склонны теперь отрицать, и ошибкам этого направления. Среди последних, конечно, главнейшая - это наивное представление о "народе", о его потенциальной, так сказать, мудрости, которая дремлет в его сознании и ждет только окончательной формулы, чтобы проявить и окристаллизовать по своему подобию жизнь (стр. 24).
Но это же наивное представление, по мнению Короленко, имело и положительное значение: оно вносило горячую веру и пафос:
- В социальной жизни есть свои предчувствия. Туча, действительно, лежала на горизонте нашей жизни с самого освобождения. Она еще не шевелилась. В ней одно время не видно было даже зарниц и не слышно даже отдаленных раскатов, но загадочная тень уже ложилась оттенками на все предметы еще светящейся и сверкающей жизни и взгляды невольно обращались в ее сторону... Социальная несправедливость была фактом, бьющим в глаза. От нее наиболее страдают те, кто наиболее тяжко трудится, и все, без различия направлений, признают, что в этих же массах зреет или уже созрело какое-то слово, которое разрешает все сомнения... Народничество внесло в наше поколение то, чего недоставало "мыслящим реалистам" предыдущего: оно внесло веру не в одни формулы, не в одни отвлеченности. Оно давало стремлениям некоторую широкую, жизненную основу (стр. 25 - 27).
Определение революционного народничества 70-х годов, как своего рода социального предчувствия, а состояния народной массы, как тучи на горизонте, которая еще даже не шевелилась, но уже бросала свою тень на окружающее - превосходно с художественной стороны, хотя далеко не исчерпывает сложных взаимоотношений между "народом" и семидесятниками. К сожалению, когда "сплошной быт" был разрушен и разразилась социальная катастрофа, положившая резкие, точные грани между различными классами русского населения, одними из первых, кто отряс свой прах не только от наивной веры в народ, но и от признания за народом права на то, что он делал в октябре и позднее - были эпигоны народничества. Демос российский в их глазах превратился в охлос, революция - в бунт деклассированных элементов, а принципы отвлеченного народолюбия и демократизма странным образом сочетались с поддержкой иностранных интервентов, Колчака, Деникина и других черных воронов революции.
Характеризуя состояние русского "образованного общества" в Кронштадте во время процесса 193-х, В. Г. Короленко, между прочим, рассказывает:
- Даже военное общество негодовало, дамы плакали. Идеалы социализма в общих формулах привлекали горячее сочувствие, особенно женщин. Один офицер - большой скептик, сделал как-то практический вывод:
- Но, ведь, тогда, сударыни, все будут равны...
- Ну, что ж... Это так прекрасно, - перебили его женские голоса.
- Виноват, я не кончил... Тогда, значит, не будет, например, ни кухарок, ни горничных...
Дамские лица вытянулись.
- Да-а-а... Это в самом деле на практике неудобно... (стр. 94).
С наивной верой большинства народников случилось в наши дни нечто весьма похожее на то, что было с сердобольными дамами: когда "народ" приступил к "практике", очень многим, принявшим "общие формулы социализма", показалось это весьма "неудобным" и они отреклись от социализма, а народную "практику" наименовали пугачевщиной.
В другом месте В. Г. Короленко вспоминает, что еще Иван Аксаков любил прибегать к речениям русских мужичков, "хотя, - прибавляет Короленко, - эти "мужички" в сущности были толстосумы из крестьян... В умах народников нынешнего, ависентьевского покроя, народ "богоносец" давно уже превратился в этих мужичков толстосумов и они иногда не без успеха выступают идеологами этого "народа".
Это несоответствие в народничестве того, что было, с тем, что есть, особливо
стр. 326
резко чувствуется при чтении второго тома "Истории моего современника", тем более, что книга В. Г. Короленко, может быть, лучшее из литературных произведений этого рода. Кроме того, написана она так, как будто не было ни февральских, ни октябрьских дней, ни последующей ожесточенной гражданской войны. Ни одного намека на жгучую современность и злободневность. Этим разрыв между прошлым народничеством и настоящим подчеркивается как бы сильней и делается еще ощутимей. В революционном народничестве 70-х годов много было наивной веры, иллюзий, фетишистского преклонения пред "народом" - современная теория революционного марксизма является прямой противоположностью и своеобразной тогдашней идолизации "народа" и тогдашним общим отвлеченным формулам социализма - но, перечитывая книгу Короленко, мы - коммунисты - во многом будем чувствовать себя ближе и родственнее к революционному подполью 70-х годов, чем многие и многие из современных эпигонов народничества, подвизающихся в Париже, в Праге и в Риге.
Как художественный исторический документ 70-х годов, книга Короленко - вне всяких сравнений. Пред читателем встает Петровская академия тех дней, типы старых студентов и новых; министр Валуев и "светлейший князь" Ливен, первый арест Короленко во время "волнений" в Петровской академии, высылка в Вологду, черты тогдашней ссылки, перевод в Кронштадт, военное кронштадтское общество того времени, - возвращение в Петербург, выстрел Засулич, убийство Мезенцова, второй арест В. Г. Короленко и черты тюремного быта 70-х годов; новые ссыльные скитания, царские держиморды в образе пристава Луки Сидоровича, упрятавшего Владимира Галактионовича на край света в Березовские Починки, куда ни разу не заглядывало "серьезное начальство" от сотворения мира. Целая галлерея портретов из самых различных слоев русского общества тогдашнего времени. Правда, по силе художественной изобразительности они уступают портретной галлерее первой и второй части той же "Истории" (вспомните бессмертную фигуру немца-учителя, склоняющего в состоянии самозабвения "желто-красный попугай"), но и здесь много яркости, а главное, благодаря им оживает, одевается плотью и кровью одна из самых интересных эпох нашей истории. Превосходно очерчены фигуры: министра Валуева, "светлейшего князя" Ливена, "разрушителя" студента Эдемского, Луки Лукича и т. д.
Между прочим, в очень теплых тонах вспоминает В. Г. Короленко о Клименте Аркадьевиче Тимирязеве. Когда Владимира Галактионовича во время "бунта" в Петровской академии с товарищами, как "коноводов", удалили в особую комнату и приставили караул, - "вскоре", - рассказывает Короленко, - у наших запертых дверей послышался взволнованный голос профессора К. А. Тимирязева. - Вы не смеете не пропускать меня: я профессор и иду к своим студентам... Он был, - пишет далее В. Г., - как-то по своему изящен во всем. Свои опыты над хлороформом (хлорофилом? А. В.), доставившие ему европейскую известность, он даже с внешней стороны обставлял с художественным вкусом... У Тимирязева были особенные симпатические нити, соединявшие его со студентами... Мы чувствовали, что вопросы, занимавшие нас, интересуют и его. Кроме того, в его нервной речи слышалась искренняя горячая вера. Она относилась к науке и культуре, которые он отстаивал от охватывавшей нас волны "опростительства..." (стр. 44).
Книга В. Г. Короленко имеет огромное и автобиографическое значение. В высшей степени, например, ценны строки, написанные им "об определяющей минуте жизни". Было это на севере в Вологодской губ. по дороге на место ссылки.
- Из избы, куда за ямщиком ушел мой провожатый, вышел хозяин, вероятно, отец ямщика. Он был высок и моложав. У него были светлые рыжеватые волосы, такие же небольшие рыжеватые усы и бородка. Он был широкоплеч и, повидимому, силен... но грудь у него была впалая и вся фигура странно гармонировала с этой кипящей жизнью, но все-таки золотушной северной природой. Он был без полушубка и в руках нес большой жбан... Подойдя к саням, он поклонился мне с какой-то истовой и важной ласковостью.
- Испей, приятель, не побрезгуй: на праздник варили... - И он подал мне жбан с брагой. Я выпил и от души поблагодарил его. Когда он ушел, меня вдруг охватило
стр. 327
какое-то особое ощущение глубокой нежности и любви к этому человеку, нет, ко всем этим людям, ко всей деревне с растрепанными под снегом крышами, ко всей этой северной бедной природе с ее белыми полями и темными лесами, с сумеречным холодом зимы, с живой весенней капелью, с затаенной думой ее необъятных просторов... Судьба моя сложилась так, что это захватывающее чувство мне пришлось пережить на севере. Случись такая же минута и при таких же обстоятельствах на моей родине, в Волыни или же на Украйне, может быть, я бы почувствовал себя более украинцем. Но и впоследствии такие определяющие минуты связывались с великорусскими или сибирскими впечатлениями... Теперь все, что я читал у Некрасова, у Тургенева, во всей народнической литературе, внезапно вспыхнуло и осветило ощущение этих дней и особенно этой дороги двумя стенами дремучего леса, под рассказы о пустынных скитах и их разорителях. И над всем как будто поднялся облик этого высокого, но точно изможденного богатыря, подходящего с величавым поклоном и приветливым словом к незнакомому гонимому человеку (стр. 67).
Извиняемся пред читателем за длинную выписку, но, для понимания характера и мотивов литературного творчества В. Г., его художественного облика, приведенные строки дают чрезвычайно много. Облик "высокого, но точно изможденного богатыря" встает в лучших художественных вещах народника-писателя, ему отдал он свои лучшие художественные думы и образы, обвеянные тайгой, необъятными просторами и снегами севера и Сибири. Но, помимо этого, здесь наиболее выпукло выступает еще одна черта, характерная для всей "Истории моего современника": личному, интимному автор всюду придает характер общественной ценности и интереса. Это качество - редкое вообще - особенно редко в наши дни. Не так давно вышли "Записки мечтателей" N 2 - 3 с продолжением эпопеи Андрея Белого "Я". Сколько в ней узко субъективного, ненужного и лишнего для читателя! Дело нисколько не меняется от того, что вещь А. Белого иного сорта, чем книга Короленко.
Другая крайность чаще всего встречается у писателей нашего марксистского толка. У них сплошь и рядом претворение пережитого в личном, в своем, совсем отсутствует, и вещи, аналогичные произведению В. Г. Короленко, бывают лишены необходимого индивидуального освещения, своего подхода, лишены бывают красочности и живости, отчего пропадает душа эпохи и написанное напоминает хорошо и старательно отделанный протокол.
В этом смысле "История моего современника" - великий пример и высокий образец для подражания: в эпохе, воспроизводимой писателем, чувствуются живые люди, живая жизнь и прежде всего своя человечная, праведная душа современника, - а в личном и своем преломляется общественно-ценное пережитого, а не случайное и узко индивидуалистическое.
Почему-то "Задруга" не признает новой орфографии. Конечно, "Задруга", выражаясь мягко, не является издательством, стоящим на советской платформе, но для того, чтобы оставить старое правописание, не нужно "осоветиться"; это поняли теперь даже некоторые публицисты из "Руля", рекомендующие признать "советское" правописание.
В заключение следует пожелать, чтобы Советская власть оказала непременное содействие в новом издании "Истории моего современника" и не в размере десятка тысяч экземпляров.